Вальтер Скотт в детской, а «Муму» — в школе. Почему взрослые тексты становятся чтением для детей

Многие книги, которые изначально были написаны для взрослого читателя, сейчас чаще всего читают подростки. Иногда они это делают сами, а иногда — просто потому, что книги включены в школьную программу. Историк литературы Анна Герасимова рассказывает, как так получается и кто из писателей стал жертвой подобных трансформаций.

Как благодаря эпохе и контексту литература получает новое прочтение

Случай, когда «взрослые» книги переходят в детское или подростковое чтение — лишь один из примеров, как с текстами в литературе случаются различные метаморфозы: они меняют свое назначение, получают новое прочтение, меняют адресата. А почему вообще такое происходит? Тексты в литературе существуют исключительно в контексте, в ряду других текстов, а также внутри системы мнений: что говорят об этих текстах читатели и на какое место они их ставят.

Приведем пару понятных примеров. Есть тексты, — в первую очередь, конечно, древние, — которые не задумывались для того, чтобы их читали как художественные. На филологических факультетах в курсе древнерусской литературы изучают немало таких текстов: частная переписка, дневники, завещания, разного рода поучительные и мемориальные тексты. Бывает и наоборот: литературные тексты со временем приобретают только археологическую ценность. Это произошло, например, с огромным количеством массовой литературы XIX и XX века. С текстами, созданными в рамках социалистического реализма: гигантские эпопеи Георгия Маркова, Анатолия Иванова и им подобные. С массовой нравоучительной литературой, с проходными журнальными текстами…

Все это примеры включения и исключения текстов из поля литературы. Но тексты подвижны и внутри самого поля — например, они меняют своего адресата. Это и происходит с книгами, которые были написаны для взрослых, а теперь стали подростковым чтением. Об этом мы и поговорим.

Как романтические книги XIX века стали любимым чтением подростков

Есть хорошее выражение Набокова: «Когда Жорж Занд поднялась на чердак, а Купер спустился в детскую». Правда, этим Набоков, скорее, обозначает время (и устами героя, а не самого автора), но тем не менее мы можем извлечь идею о том, что Жорж Санд стала подростковым автором, а Фенимор Купер — детским, хотя оба адресовали свои книги взрослым.

Фенимор Купер был, в сущности, хорошим, старательным последователем национально-исторического романтизма, но в стране, где в понятии европейцев истории почти не было, да и нация из переселенцев только-только зародилась. Поэтому ему пришлось делать романтическую литературу из того, что было: не временное измерение, а пространственное, и война за независимость — первое героическое событие в истории молодой страны (Купер родился всего через несколько лет после ее окончания). Кстати, Купер пытался переключиться на европейскую историю и писать о феодализме, Реформации и тому подобном — но названий этих его романов мы сейчас даже не вспомним.

Жорж Санд, принадлежавшая к европейской культуре, более того, аристократической, жила в гуще бурной литературной жизни Франции. Что ей, как женщине, было вдвойне сложно. Она ушла от мужа, писала первые романы вместе с любовником, затем оставила его, написала роман о любви к женщине, вызвавший скандал и дуэли… На русский язык не переведены довольно много ее книг, но «Консуэло», романтическую историю о любви певицы-сироты и богемского графа, до сих пор читают девочки-подростки. Для самой Санд это была прежде всего реализация ее страсти к музыке, открытие славянской культуры (она была близка с Шопеном и Мицкевичем), поле для общественной дискуссии о месте и правах женщины. Но, как и от многих революционных для эпохи текстов, в истории осталась только любовь.

Тот же поворот произошел с Вальтером Скоттом, в особенности, по-видимому, на русской почве. Создатель исторического романа, он на самом деле работал на передовой самого модного течения — романтизма, с его интересом к национальной истории, корням, фольклору. Скотт создавал не существующее ранее, писал дерзкие и новые для своего времени книги — а стал в XX веке любимым приключенческим чтением для школьников.

Когда-то в частном разговоре мой собеседник назвал Вальтера Скотта Перумовым XIX века. Пожалуй, если сравнивать с русской литературой 1990–2000-х, уместнее будет назвать его Пелевиным: он был столь же новым, издавал романы так же регулярно и долгое время скрывал свое лицо и имя. Но характерно, что Вальтера Скотта соотнесли именно с Перумовым: мой собеседник уже воспринимал романы великого шотландца как детское или развлекательное чтение.

Метаморфоза, превратившая модного исторического романиста в автора книг для юношества, произошла едва ли не сразу после его кончины — во всяком случае, в русской среде. Уже в 1845 году полное комментированное собрание сочинений, задуманное издателем Краевским, завершилось на четвертом томе, а планировалось их 31. Книги попросту не раскупили. Краевский, как сейчас бы сказали, неверно определил целевую аудиторию: ему следовало выпустить не полнотекстовое издание, рассчитанное на искушенного, профессионального читателя-знатока, а сокращенное и с картинками — для детей.

Когда классические тексты стали попадать в школьные учебники

Есть и другой пример попадания не детских текстов в списки чтения для подростков — школьная программа. В целом традиция включать в базовое образование классические тексты идет еще с XIX века, причем первоначально она исходила не из министерства народного просвещения, а из ведомства военно-учебных заведений — там зародилась сама идея единой программы русской словесности, и случилось это в 1840-х годах, при Николае I. В дальнейшем набор ее авторов и текстов то удлинялся, что показывает появление в хрестоматиях Тургенева, — то, напротив, укорачивался: к 1890 году изучение литературы заканчивалось на Гоголе и Лермонтове.

К 1905 году ядро классического канона XIX века было окончательно определено и далее почти не подвергалось изменениям, в том числе и после недолгого бума экспериментов 1920-х годов, когда произошло возвращение к прежним классическим учебным программам и единым учебникам. Канон, опять же, разве что удлинялся за счет произведений советских авторов, но формировался по тем же принципам: «главный прозаик с большой книгой», «главный поэт», их наперсники и созвездие более мелких авторов.

Идея знакомить школьников с произведениями, предназначенными не для них, лежит, скорее всего, в том, что в период формирования канона, то есть во второй половине XIX века, литература заменяла в России всё: общественную дискуссию, запрещенные политические партии, средства массовой информации. Литературные журналы заняли такое важное и заметное место более чем на 100 лет потому, что были единственной трибуной для какой-либо полемики. Затем это представление о литературе как о полном субституте вообще всей культуры было унаследовано следующими поколениями и держится до сих пор.

Какие не детские книги дети читают в школе

Рассказ «Муму» занял прочное место в детском чтении, его уже 150 лет включают в учебные хрестоматии, в то время как это совершенно не детский текст. В нем есть и несчастная любовь, и психоаналитическое выговаривание самого Тургенева (старая барыня — явная проекция матери писателя). Интересно, что рассказ все время двигался как бы вниз — в 1874 году он попал в хрестоматию для седьмого (старшего) класса, а в 1891-м — уже для первого-третьего. В советские времена его проходили в четвертом, что по возрасту больше соответствует первому-второму классам гимназии, куда шли в девять лет.

Надо заметить, что составители хрестоматий не всегда руководствовались учебной программой, даже когда она существовала, то есть текст попадал в хрестоматию исключительно по желанию составителя. «Муму» попадает в хрестоматии после 1861 года как нравоописательный текст о крепостничестве. Почему дальше он сползает к младшим читателям — пока неясно. Возможно, по инерции восприятия: «про собачку — значит, для детей».

Об антисемитском hate speech и «неистовом романтизме» в «Тарасе Бульбе» читайте на Bookmate Journal