Девочки хотят играть в хоккей, мальчики хотят вышивать. О детской литературе и не только

А также что развивает словарный запас и фигня ли современная литература. Рассказывает специалист

Екатерина Асонова руководит Лабораторией социокультурных образовательных практик в Московском городском педагогическом университете. Мы поговорили с ней о том, зачем вообще люди читают книги, почему они не делают этого в школе, и как менструация и феминизм стали темами подростковых книг.

— Чем занимается ваша лаборатория?

— Всем, что касается образования, но не умещается в школе. Обычно мы думаем, что обучение происходит только за школьной партой и по учебнику. Но сюда можно отнести и многие другие вещи: от экскурсии в музее до прогулки в парке. Мы проводим научные исследования, каким бывает и может быть образование, пробуем сами проектировать какие-то программы; у нас тесные партнерские связи с библиотеками, театрами, музеями.

— Вы изучали литературу и чтение среди детей и подростков?

— Вообще детская литература сейчас активно развивается. Появилось много книг, причем не только для детей и подростков, но и для их родителей. Эти книжки объясняют, как общаться с ребенком, как предупредить его о чем-то, суметь договориться, рассказать о сложности этого мира, о таких вещах, как права человека, толерантность, инклюзия. Очень много книг выходит об особом детстве, которое как раз теперь должно перестать восприниматься как особое — эта литература нормализует отношение к людям с инвалидностью, с особыми потребностями или вообще к «другим».

Например, есть детский рассказ Валентины Осеевой (1902–1969) «Синие листья». Напомню актуальный для того времени сюжет (рассказ написан в 1941 году. — Прим. ред.): у девочки нет зеленого карандаша, а у ее соседки по парте такой карандаш есть. Но вот коммуникация у них как-то не сложилась, и попросить этот карандаш она не смогла. В итоге деревья на ее рисунке оказываются с синими листьями, потому что у нее был только синий карандаш. Из этого учительница выводит мораль, в которой считывается явное порицание того ребенка, который не поделился своим зеленым карандашом. Кажется, у современного ребенка этот рассказ вызовет гораздо больше вопросов, чем поможет в чем-то.

— Почему?

— Ну, первый вопрос: «Как это так — нет зеленого карандаша?» Второй вопрос, связанный с частной собственностью: «Почему я вообще должен что-то давать?» Люди живут сейчас в других условиях — нет ситуации дефицита. И посыл, что надо делиться, понятен, но сам кейс, который предлагается, абсолютно чуждый. А нынешняя детская литература предлагает нам современные кейсы, которые вербализируют и упаковывают знакомые истории и визуальные образы: про девочек, которые хотят играть в хоккей, про мальчиков, которые хотят вышивать. А на деле — про взрослых, которым надо преодолеть стереотипы гендерного поведения.

Детская литература прекрасна тем, что она массовая и все это — отражение не того, что только появилось, а того, что уже стало нормой для многих. Книжки про менструацию, феминизм — они адресованы подросткам, которые уже втянуты в эти темы. Там иногда затрагиваются очень сложные моменты. Например, один из наиболее ярких трендов именно русского сегмента подростковой литературы — освещение трудных вопросов истории: переосмысление отношения ко Второй мировой войне, вопросы, связанные с террором в нашей стране. Здесь нужна серьезная работа по поиску языка — как об этом говорить с неокрепшими умами, у которых нет опыта, но есть большой интерес.

— А школа какое место занимает в этом процессе?

— На практике получается, что не очень большое. Просто потому, что если заглянуть в нормативные школьные документы, то там вообще нет времени или места, где было бы написано: «Сейчас дети читают».

— А на уроке чтения в началке разве такого нет?

— По цепочке, да, но это плохо и абсолютно бессмысленно.

— Почему бессмысленно?

— Потому что в таком случае цель — просто произнести текст. А учитель ведь может эту ситуацию иначе использовать. Но опять же даже на уровне нормативных документов этот момент нигде не зафиксирован — что ребенок, находясь в школе, ежедневно должен читать, например, 20 минут. Ну или, скажем, ребенку задано прочитать какое-то произведение. Но это задание ни о чем: что значит — «прочитать»? Практика чтения, а уж тем более стратегии чтения — это и есть то, чему школа претендует обучить.

Даю вам два задания в качестве сравнения: прочитать сказку Ганса Христиана Андерсена, предположим, «Соловей». Или найти в сказке Андерсена «Соловей» то-то и то-то. Чувствуете разницу — читать без цели и достичь цели, читая? Сейчас вопросы мотивации прочтения заданного произведения переложены либо на ребенка, либо на его родителей; учитель этим вопросом тоже может озадачиться, но только по собственной инициативе.

Дальше перед нами стоит вопрос: что такое вообще практики чтения? Если посмотреть, как читают взрослые люди, большинство из нас используют чтение для того, чтобы заполнить время, когда мы хотели бы находиться в приватной ситуации, сами с собой. Перед сном, в дороге, в очереди. То есть чтение — это максимально приватная рецептивная (связанная с восприятием художественного произведения. — Прим. ред.) практика. Делает ли школа что-либо в эту сторону? Нет, она совсем не про это. Сейчас эту функцию — дать читателю побыть наедине с самим собой — гораздо лучше выполняют как раз книжные сервисы, например.

— А какие еще бывают практики чтения?

— Есть особая практика, связанная именно с детьми и подростками, — когда мы читаем для того, чтобы найти подходящие для переживаний слова. Вообще словарный запас до какого-то момента у ребенка может развиваться за счет мультфильмов — ему гораздо легче повторить за героем, причем он будет повторять даже с той же интонацией. А вот чтобы научиться описывать переживания, ребенку комфортнее прочитать короткие рассказы о таких же, как он, — о его сверстниках.

Дальше у подростков эта нужда в объяснении личного опыта простыми словами только усиливается. Студенты колледжа мне сейчас пишут рецензии на подростковую современную литературу, и практически во всех работах обязательно отмечено: «было приятно читать — это написано простым языком». Для них важна эта доступность, это те слова, которые им рассказывают про них же самих. То есть прожить — это одно, а научиться об этом говорить — совсем другое. Наравне с книгой эту задачу решают и сериалы, и подкасты, и многие другие доступные сегодня ресурсы.

Еще есть момент с погружением. Мы понимаем, например, что фэнтези читают для того, чтобы погрузиться куда-то. Это не значит, что никто не ищет в фэнтези нужные слова, но в целом фэнтези, сказка, выдуманный мир — они, скорее, про вовлечение. А вот условного Достоевского — читают для того, чтобы, как на экране, увидеть себя.

Если говорить о чтении как об образовательном ресурсе, то эта его функция находится на самом последнем месте. Получение информации при помощи чтения проигрывает просмотру кино, а кино, в свою очередь, проигрывает возможности делать что-либо самому. Чтобы чему-то научиться, нужно попробовать. Что я имею в виду? Чтобы научиться писать книги, нужно их не только и не столько читать, а именно пробовать писать. Для того, чтобы человек научился что-то делать в жизни, он должен это пробовать делать. А чтение в этом смысле ему, так сказать, только говорит о чем-то в общих чертах. И это не тенденция времени, это правда про обучение, которую мы боимся признавать. Есть витальные вещи, которые обеспечивают жизнеспособность ребенка. И чтения в этом списке нет — или оно оказывается в самом конце такого списка.

— Но все-таки ребенка надо постараться как-то приучить читать. Или родители в этот момент уже каким-то насилием занимаются по отношению к детям?

— Во-первых, родителям кажется, что в этом заключается ключ к спасению. Но дело в том, что чтение — это не самоцель. Просто «прочти „Горе от ума“!» — зачем? Чтобы приучать к чтению, нужно ставить задачи, которые можно решить с помощью чтения. Если у тебя есть понятные задачи и есть тексты, за счет которых ты можешь эти задачи решить, ты неизбежно будешь читать. Если же мы пытаемся заставить ребенка читать, просто чтобы читать, мы выглядим полными идиотами: «Иди пили дрова!» — «Зачем?» — «Пили!»

— В России какое-то очень сакральное отношение к литературе. 

— Да, в России есть святая вера в то, что чтение всех спасет. Чтение определяется как практика, наделенная духовностью. Знаете, мне бы это было понятно в Израиле, где Тору принято читать. У меня сейчас есть как раз магистрантка из Израиля, и я у нее спрашиваю: «А как у вас решаются проблемы с чтением?» Она говорит: «Слушайте, у нас нет такой проблемы — у нас есть Шаббат: это день, когда ничего, кроме как читать, вообще никому нельзя. Поэтому проблемы нечтения детей или взрослых просто нет — этот день надо же как-то провести».

Почему я и заостряю внимание на школьных документах: сакрализация чтения есть, а места и времени для него нет. Когда же это должно происходить? Никто не берет на себя смелость сказать: «Ребята, а им же некогда это делать!»

О стране с предпочтительным подходом в вопросе обучения детей чтению — в продолжении интервью в Bookmate Journal

Bookmate Review — такого вы еще не читали!